Журнал Михаила Кречмара

Когда слабеет звук и листья с веток хилых
Срываются, легки, в полёте не вольны,
Я понимаю вдруг, что увязать не в силах
Мелодию строки с мелодией струны.
Дрожит, напряжена, рифмованная строчка.
Приладишь к ней мотив, и оборвётся нить, —
Она, как и струна, устроена непрочно,
Их, даже совместив, нельзя соединить.
Холодные ветра, и метроном капели,
Берёз багряный чад и опустевший луг.
Две птицы, что вчера согласно вместе пели,
Нахохлившись, молчат и просятся из рук.
Напрасно день за днём от них чего-то жду я,
Надеясь на любовь капризных этих муз,
С которыми живём, то яростно враждуя,
То заключая вновь обманчивый союз.

А над Москвою небо невесомое,
В снегу деревья с головы до пят,
И у Ваганькова трамваи сонные,
Как лошади усталые, стоят.

Встречаемый сварливою соседкою,
Вхожу к тебе, досаду затая.
Мне не гнездом покажется, а клеткою
Несолнечная комната твоя.

А ты поёшь беспомощно и тоненько,
И, в мире проживающий ином,
Я с твоего пытаюсь подоконника
Дельфинию увидеть за окном.

Слова, как листья, яркие и ломкие,
Кружатся, опадая с высоты,
А за окном твоим заводы громкие
И тихие могильные кресты.

Но суеты постылой переулочной
Идёшь ты мимо, царственно слепа.
Далёкий путь твой до ближайшей булочной
Таинственен, как горная тропа.

И музыкою полно воскресение,
И голуби ворчат над головой,
И поездов ночных ручьи весенние
Струятся вдоль платформы Беговой.

А над Москвою небо невесомое,
В снегу деревья с головы до пят,
И у Ваганькова трамваи сонные,
Как лошади усталые, стоят.

Ах, чёрная Африка, остров Горе,
Стена каземата на острой горе,
Обрыв, оборвавшийся в море!
Знакомого слова чужой оборот,
Как будто на местный язык перевод
Привычного русского "горе".

Ах, чёрная Африка, остров Горе!
Остатки фортов, продавцы сигарет,
Акаций стремительный ливень!
Акулы, приучены давней игрой,
Где чёрное мясо и красная кровь
Дежурят в зелёном заливе.

Здесь ящериц шорох и шорох песка,
Молчание скал и прибоя оскал,
Звенящая галька на пляже.
Здесь годы и годы, не ради идей,
Со скал этих в воду бросали людей,
Уже непригодных к продаже.

Иду по песку мимо дома рабов,
Прибрежных базальтов — обветренных лбов,
Заросшего тиной причала.
Века за веками у этих ворот
Бортами о камень стучал галиот,
И всё повторялось сначала.

Ах, чёрная Африка, остров Горе!
В колодки одни, а другие — в гарем,
Но каждый умрёт неизвестным.
Удары плетей, оборвавшийся крик,
И древняя песня "Прощай, материк!"
На чьём-то наречии местном.

Прощай, — не прижмётся к губам горячо
Подруги моей смоляное плечо
И сладкое тело банана...
Ах, чёрная Африка, остров Горе!
Ржавеющих пушек немое каре
Над синим огнём океана.

Мотором стуча, пароходный баркас
Везёт нас на берег, доступный для нас,
Но в горле — непрошеным комом
Останется остров, — песок и вода,
Который нам не был знаком никогда,
Но кажется странно знакомым.

Расправлены вымпелы гордо.
Не жди меня скоро, жена, —
Опять закипает у борта
Крутого посола волна.

Под северным солнцем неверным,
Под южных небес синевой —
Всегда паруса "Крузенштерна"
Шумят над моей головой.

И дома порою ночною,
Лишь только раскрою окно,
Опять на ветру надо мною
Тугое поёт полотно.

И тесны домашние стены,
И душен домашний покой,
Когда паруса "Крузенштерна"
Шумят над моей головой.

Пусть чаек слепящие вспышки
Горят надо мной в вышине,
Мальчишки, мальчишки, мальчишки
Пусть вечно завидуют мне.

И старость отступит, наверно, —
Не властна она надо мной,
Когда паруса "Крузенштерна"
Шумят над моей головой.

Я знаю, что стихи эти идут по третьему кругу. А то и по четвёртому. Но сделать ничего не могу - Городницкий - наиболее близкий мне по духу русскоязычный поэт, и, чем старше я становлюсь, тем становится он мне ближе. Хотя, интересно, что я не еврей, и в Израиле никогда не был - хотя хочу - Иерусалим после Рима и Афин третий город в моём личном списке must to be. А пока - терпите.
Или не терпите.

Бьёт кирка, пила поёт,
Шаркает рубанок.
Что здесь будет — эшафот
Или балаганы?
Чья лампада зажжена
Под святой иконой?
Наше дело — сторона,
Инструмент казённый.

Нарядят нас, мужики,
В серые обновки,
Научат ходить в штыки,
Выдадут винтовки.
Мы идём, кругом война,
Песня над колонной,
Наше дело — сторона,
Инструмент казённый.

Перед Богом каждый чист,
Не играем в прятки.
Нас не трожь, социалист, —
Всё у нас в порядке:
Православная страна,
Государь законный.
Наше дело — сторона,
Инструмент казённый.

Кровь людская, как вода,
И закон, как дышло:
Повернули не туда,
Не туда и вышло.
Чья заслуга, чья вина? —
Вот вопрос резонный.
Наше дело — сторона,
Инструмент казённый.

Чёрт окаянный загнал нас сюда.
Небо краями закрыла вода.
Пляшут, как пьяные, в бухте суда
Однообразно и тупо.
Пляшет пространство за круглым окном.
В рубке бесстрастно стучит метроном.
Южною трассой — звено за звеном —
Утки летят с Итурупа.

Мир однократен, как тени в углу.
Кратер на кратер, скала на скалу,
Камень истратив себе в похвалу,
Бог понаставил не скупо.
Видишь — циклона растёт полоса.
Осень со склона стирает леса.
Что предрекло нам два этих часа?
Утки летят с Итурупа.

Серые тучи и облака мех.
Полон горючим, как танкер, стармех.
С помощью ручек уйти от помех
Пробует радиогруппа.
Иней морозный, вершины в снегу,
Враг неопознанный на берегу.
Поздно — тебя удержать не могу.
Утки летят с Итурупа.

Прянула стая и скрылась во мгле.
Капли, не тая, дрожат на стекле.
Тесно нам станет теперь на Земле.
Выпьем, — надеятся глупо.
Вряд ли надеждой тебя удивлю.
Якорь не держит — беда кораблю,
Голосом тем же не скажешь "Люблю", —
Утки летят с Итурупа.

Молодость наша летит над тобой,
Крыльями машет над бездной рябой.
Траурным маршем гремит нам отбой
Ветра неистовый рупор.
Празднуем тризну — уходит тепло,
Губы капризной улыбкой свело.
Кончено — время моё истекло:
Утки летят с Итурупа.